Маленький ангел сидел на облачке, свесив ножки.Он наблюдал за городом,который казался ему муравейником.Вдруг в окне одного дома он увидел знакомое лицо.

"Это ведь она",-подумал ангел и плавно начал спускаться вниз.Вот его маленькие ножки уже коснулись земли,он приоткрыл дверь подъезда и скользнул в маленкую щель.Поднялся на девятый этаж и оказался рядом с той самой дверью.

Маленькой ручкой он дотронулся до звонка,и его пронзительный крик встревожил тишину."Кто там?"-спросил когда-то знакомый голос.
-Это я, Ангел.
-Не знаю никакого Ангела.Вы,наверное,ошиблись квартирой!
-Да нет же, я не ошибся! Это я же я,Ангел... открой пожалуйста...
Дверь открылась, и Ангел увидел ЕЁ.Она была уже не та...Замученная, бледная, в старом халате... "Нужели это ты?Что с тобой стало?!"- воскликнул Ангел.
-Мы знакомы??? Я вас впервые вижу. Что вам нужно? Зачем вы здесь?
Тусклыми глазами смотрела девушка и ничего не понимала.
-Ты ничего не помнишь?
-Нет. Я очень устала, и советую вам побыстрее убраться отсюда. Тем более скоро придет мой муж. Я думаю, он будет не очень рад видеть в своем доме посторонних. Она села за стол и повернулась спиной к Ангелу. Ангел подошел к ней поближе и робко обнял ее за плечи, прижался к ее спине своим маленьким тельцем. "Я сейчас тебе кое-что покажу, пообещай,что сразу же уйдешь"... Она сняла халат,и на ее совершенном теле,на ее персиковой спине,в районе лопаток, находились два ужасных шрама... "А теперь уходи"....

В дверь позвонили,и она вздрогнула. Поспешно встала со стула и побежала открывать дверь. Это был ее муж. "А это кто еще???"- недовольно буркнул муж. "Он уже уходит"- строго посмотрела на Ангела девушка. "Я голоден, через 5 минут приду есть"- заявил муж. Девушка поторопилась на кухню. "Дверь вот там,-указал пальцем на дверь мужчина.- Убирайся!"

В больших глазах Ангела показались слезки.
-Где ЕЕ Крылья??? Куда ты дел ее крылья? У нее были огромные белые крылья. Зачем ты их отрезал??? Ты же погубил ее!- захлебывался в слезах Ангел.
-Понимаешь, мы любим друг друга... И соотвественно спим вместе! А знаешь,как мешали этому крылья! Ей было неудобно лежать на спине, поэтому я их и отрезал! Теперь все у нас в порядке! Мы счастливы!

Ангел уже вышел на улицу,где шел мокрый снег...
"И все-таки вы не любите друг друга!!! Она погибнет с тобой..."- крикнул Ангел вслед... Мужчина выбежал на улицу,но Ангел был уже высоко...
"ПОЧЕМУ???ПОЧЕМУ ТЫ ТАК ГОВОРИШЬ???"- кричал мужчина,смотря в небеса.
"ПОТОМУ ЧТО ЛЮБВИ КРЫЛЬЯ НИКОГДА НЕ МЕШАЮТ"- прошептал Ангел...

все для вас, даже комки  [взломанный сайт]

Мне нравилось слышать, как меня зовут, и не отвечать. Хотелось досадить
всем на свете.
     Потом я,  наверное,  немного  поспал,  после  чего послышалось шарканье
галош мадам  Н'да,  нашей  уборщицы.  Она  открыла  дверь, и  тут  уж мы оба
по-настоящему напугались: она -- потому что не ожидала меня здесь увидеть, а
я -- потому что совершенно забыл, что  она такая черная и что она может  так
сильно  кричать. Затем случилась  настоящая  куча мала: они явились все -- и
доктор  Дюссельдорф, и старшая сестра,  и дежурные сестры, и нянечки. Вместо
того, чтобы меня отругать, как я  того ожидал, они вели себя, как виноватые,
и я понял, что нужно немедленно воспользоваться этой ситуацией.
     -- Я хочу видеть Розовую даму.
     -- Да куда же ты подевался, Оскар? Ты в порядке?
     -- Я хочу видеть Розовую даму.
     -- Как ты оказался в стенном шкафу? За кем-то шел? Что-то услыхал?
     -- Я хочу видеть Розовую даму.
     -- Выпей стакан воды.
     -- Нет, хочу Розовую даму.
     -- Скушай кусочек...
     --  Нет. Я  хочу видеть Розовую даму. Гранитный утес. Прибрежная скала.
Бетонная  плита.  Ничем не прошибешь. Я даже и не слушал, что мне говорят. Я
хотел  видеть мою Розовую  маму.  Доктору  Дюссельдорфу  было очень неудобно
перед сотрудниками, что он не имеет  на меня  никакого  вли-яния.  Кончилось
тем, что он не выдержал:
     -- Пусть пойдут за этой дамой!
     Тогда я согласился передохнуть и поспал немного в своей комнате.
     Когда я проснулся, Розовая мама была здесь. Она улыбалась.
     -- Браво, Оскар, ты  добился своего. Влепил  им знатную  пощечину. Но в
результате мне начали завидовать.
     -- Плевать.
     -- Это славные люди, Оскар. Очень славные.
     -- Мне наплевать.
     -- Что случилось?
     -- Доктор Дюссельдорф сказал моим родителям, что
     я умру, и они сбежали. Я их ненавижу.
     И я все подробно ей рассказал, вот как тебе, Господи.
     -- Эге,  --  сказала Розовая мама, -- это напоминает  мне  мой  матч  в
Бетюне  против  Сары  Юп ля Бум,  кет-чистки, которая  натиралась  маслом  и
выступала  почти  обнаженной.   Ее   прозвали  угрем  ринга,  она  буквально
выскальзывала   из   рук,   когда  ее   пытались  ухватить.  Выступала   она
исключительно в Бетюне,  где каждый  год  завоевывала  кубок  этого  города.
Однако я тоже хотела выиграть кубок Бетюна!
     -- И что же вы сделали, Розовая мама?
     -- Когда она появилась на ринге, мои друзья набросали на нее муки. Мука
с маслом дала чудесную корочку. В три подхода и в два  движения я послала на
ковер Сару  Юп ля Бум. И с тех пор ее уже не называли угрем ринга, она стала
треской в панировке.
     -- Простите меня, мадам, но я не вижу связи.
     -- А я вижу ее отлично. Всегда есть решение, Оскар, всегда где-то лежит
мешок с мукой. Ты должен написать Господу. Он сильнее меня.
     -- Даже в кетче?
     --  Да, даже в кетче.  Бог знает свое дело.  Попытайся, малыш. Что тебя
расстроило больше всего?
     -- Я ненавижу своих родителей.
     -- Так продолжай пуще прежнего.
     -- Вы ли мне это говорите, Розовая мама?
     -- Да. Пусть твоя ненависть станет  еще сильней. Она будет,  как  кость
для собаки. Когда ты перестанешь ее грызть, то  увидишь, что в  этом не было
никакого  смысла. Расскажи обо всем Господу  и попроси в своем письме, чтобы
он нанес тебе визит.
     -- Он способен передвигаться?
     -- На свой лад. Не часто. Даже очень редко.
     -- Почему? Он тоже болен?
     И здесь, по вздоху  Розовой мамы я понял: она не хотела сознаться,  что
ты, Господи, тоже в скверном состоянии.
     -- Твои родители, Оскар, никогда не говорили тебе о Боге?
     -- Забудем о моих родителях. Они -- придурки.
     -- Разумеется. Но они никогда не говорили с тобой о Боге?
     -- Говорили один раз. Но только, чтобы  сказать,  что  больше в него не
верят. Они-то верят как раз в Деда Мороза.
     -- Неужели они придурки до такой степени?
     --  Представьте себе! Когда однажды, придя из школы, я заявил, что пора
прекратить  молоть ерунду, потому что, как  и  все мои друзья, я  знаю,  что
никакого  Деда Мороза нет,  они как  будто с Луны свалились. Поскольку  меня
бесила перспектива выглядеть  кретином в  глазах  моих  одноклассников,  они
поклялись, что вовсе  не  собирались  меня  обманывать и совершенно искренне
верили сами в существование Деда Мороза. Теперь же они страшно огорчены, так
и сказали --  страшно огорчены, узнав, что на самом деле его нет! Два старых
придурка, говорю я вам, Розовая мама.
     -- Стало быть, в Бога они не веруют?
     -- Нет.
     -- И это никак тебя не заинтересовало?
     --  Если  я  начну  интересоваться  тем,  что думают идиоты, у  меня не
останется времени на мысли умных людей.
     --  Ты прав.  Но, исходя  из  того, что,  по твоему мнению, родители --
идиоты...
     -- Настоящие идиоты, мадам!
     -- Так вот, если они заблуждаются и не веруют, почему бы тебе как раз и
не уверовать, и не попросить его о визите?
     -- Ладно. Но разве вы не сказали мне, что он хворает?
     -- Нет.  Дело в том, что  у него  --  свой способ  наносить  визиты. Он
явится тебе в твоих мыслях. В твоем сознании.
     Это мне понравилось. Просто здорово. А Розовая мама добавила:
     -- Ты увидишь: его посещения приносят большую пользу.
     -- О'кей, я с  ним поговорю.  Пока что посещения, которые приносят  мне
самую большую пользу, -- это
     ваши.
     Розовая  мама  улыбнулась  и  почти  застенчиво наклонилась  ко мне  --
поцеловать в щечку. Однако
     сделать это не осмеливалась и взглядом умоляла о разрешении.
     -- Валяйте. Целуйте. Я никому не скажу. Не стану портить вашу репутацию
бывшей кетчистки.  Губы ее коснулись моей щеки, и мне было приятно,  тепло и
щекотно, и пахло пудрой и мылом.
     -- Когда вы опять придете?
     -- Я имею право приходить только два раза в неделю.
     -- Так нельзя, Розовая мама! Я не собираюсь ждать целых три дня!
     -- Такие уж тут правила.
     -- А кто устанавливает правила?
     -- Доктор Дюссельдорф.
     -- Доктор Дюссельдорф  при виде меня готов обделаться от страха. Идите,
попросите у  него  разрешения, мадам. Я не шучу.  Она  посмотрела на меня  в
нерешительности.
     -- Я не шучу. Если вы не станете  приходить ко  мне каждый день, я Богу
писать не буду.
     -- Попробую.
     Розовая мама ушла, и я стал плакать.  Раньше  я не осознавал, насколько
мне  нужна  помощь. Не  понимал, насколько  тяжело болен.  При мысли, что не
увижу Розовую маму, я начинал все  это  понимать, и слезы  текли сами собой,
обжигая  мне щеки.  К счастью, я  сумел  взять себя в  руки до того, как она
вернулась.
     -- Все улажено: я получила разрешение. В течение двенадцати дней я могу
приходить к тебе ежедневно.
     -- Ко мне и только ко мне?
     -- К тебе и только к тебе, Оскар. Двенадцать дней. И тут я не знаю, что
со мной произошло, но слезы потекли снова, я не мог сдержать рыданий. Притом
что  прекрасно  знаю: мальчики не должны плакать. Особенно я при моем  лысом
черепе, из-за  которого я не похож  ни на мальчика, ни на девочку. Разве что
на марсианина. Но ничего не поделаешь: остановиться я не мог.
     -- Двенадцать дней? Значит, дела так плохи, Розовая мама?
     Она  тоже чуть  не плакала.  Еле сдерживалась. Бывшая кетчистка  мешала
бывшей девочке дать себе
     волю. Смотреть было интересно, и я чуть-чуть отвлекся.
     -- Какое сегодня число, Оскар?
     -- Ну и ну! Вы что не видите на календаре? Сегодня у нас 19 декабря.
     --  У  меня  на  родине,  Оскар,  существует  легенда,  по  которой  по
двенадцати  последним  дням   года   можно  определить  погоду  на  грядущие
двенадцать  месяцев.   Чтобы   иметь  картину   каждого  месяца,  достаточно
пронаблюдать  за  одним  из двенадцати  дней. 19  декабря представляет собой
месяц январь,  20-е -- февраль  и так далее, до 31 декабря, соответствующего
будущему декабрю.
     -- Неужели правда?
     -- Это легенда. Легенда о двенадцати пророческих днях. Мне бы хотелось,
чтобы мы  с тобой в это  сыграли. То есть, скорее ты. Начиная с сегодняшнего
дня, ты будешь наблюдать за каждым днем, представив себе, что один день идет
за десять лет.
     -- За десять лет?
     -- Да. Один день -- десять лет.
     -- Значит, через двенадцать дней мне будет сто тридцать лет!
     -- Да. Представляешь?
     Розовая  мама поцеловала  меня  --  она  вошла  во  вкус  этого дела, я
чувствую -- потом она ушла.
     Так вот, Господи, я родился сегодня утром и не сразу это осознал. Яснее
стало к полудню: в пятилетнем возрасте сознания прибавилось, но только вести
не были благими. Сегодня вечером мне десять лет, разумный возраст. Пользуюсь
этим, чтобы попросить одну вещь: когда у тебя будут  для  меня новости,  как
сегодня  в полдень,  сообщи  их как-нибудь  помягче,  не  так  прямолинейно.
Спасибо.
     До завтра, целую, Оскар
     Р.S. Хочу попросить еще одну штуку. Знаю, что имею право только на одно
желание в день, но предыдущее мое  желание было скорее не желанием, а просто
советом.
     Я бы согласился на короткий  визит. Мысленный.  По-моему,  это здорово.
Очень хочу, чтобы ты его нанес. У меня рабочие  часы с восьми утра до девяти
вечера.  В остальное время я сплю.  Иногда случается  вздремнуть  и днем  --
из-за лечения.  Но если даже  я буду спать,  смело буди  меня. Глупо было бы
пропустить встречу из-за какой-то минуты несовпадения. Ты согласен?

     Дорогой Бог,
     сегодня время моего  отрочества, и все  не так гладко. Вот так штука! У
меня большие сложности -- с приятелями, с родителями -- и все из-за девочек.
Я  рад,  что  вечером,  когда  мне  стукнет  двадцать,  я смогу вздохнуть  с
облегчением, потому что худшее будет позади. За половую зрелость -- спасибо!
Но и покончим с этим.
     Прежде всего, обращаю твое внимание, Господи, на то,  что ты не явился.
Я сегодня  почти не спал  из-за этих  самых проблем с половым созреванием и,
следовательно, никак не мог тебя пропустить. И потом, еще раз повторяю: если
я и вздремну, буди меня. Когда я  проснулся, Розовая мама была уже здесь. За
завтраком она рассказывала мне о поединке с  Королевской титькой, кетчисткой
из  Бельгии,  которая пожирала по три килограмма сырого мяса в день, запивая
его  целой  бочкой  пива.  Вроде бы вся сила Королевской титьки крылась в ее
дыхании, смрадном  по причине забродившего  от пива  сырого мяса:  стоило ей
только  дыхнуть,  и  противник  самоходом  отправлялся  в  партер.  Чтобы ее
одолеть, Розовой маме пришлось выработать  новую тактику: надеть пропитанную
лавандой  шлем-маску и  назваться  Палачом  из  Карпантра.  Как  она  всегда
говорит, кетч требует не только развитых мускулов, но и хороших мозгов.
     -- Кто тебе нравится, Оскар?
     -- Здесь, в больнице?
     --Да.
     -- Копченое сало, Эйнштейн, Попкорн.
     -- А из девочек?
     Этот вопрос меня озадачил. Мне не хотелось на него отвечать. Но Розовая
мама ждала ответа, а с кетчисткой  международного класса долго придуриваться
не дело.
     -- Пегги Блю.
     Пегги Блю --  это голубая девочка. Она живет в предпоследней комнате по
коридору. Она очень славно улыбается, но почти ничего не  говорит. Будто фея
на минуточку залетела в больницу. У нее какая-то сложная болезнь, проблемы с
кровью,  которая не доходит  до  легких,  и в  результате  кожа  приобретает
голубоватый  оттенок. Она ждет операции,  чтобы кожа снова стала  розовой. А
мне-то  кажется, что  в  голубом  цвете она такая  красивая, эта Пегги  Блю.
Вокруг нее словно облако  света и тишины. Подходишь к  ней  -- как в церковь
входишь.
     -- Ты сказал ей об этом?
     -- Я не такой  дурак,  чтобы ни с того ни с сего вдруг  ляпнуть: "Пегги
Блю, ты мне нравишься".
     -- А почему бы и нет?
     -- Я не уверен даже, знает ли она о моем существовании.
     -- Это тоже повод.
     -- Вы видели, какая у меня голова? Если бы  она любила инопланетян,  --
другое дело, но не думаю.
     -- А мне ты кажешься очень красивым, Оскар. Этим Розовая мама чуть-чуть
притормозила наш  разговор. Такие вещи приятно слышать, они тешат самолюбие,
но непонятно, что на это можно ответить.
     -- Я не собираюсь соблазнять ее своей внешностью.
     -- А что ты к ней чувствуешь?
     -- Мне хочется защитить ее от призраков.
     -- Что? Здесь водятся призраки?
     -- Да. Каждую ночь. Уж и не знаю зачем, но они  нас  будят. Щиплются, и
это больно. Их не видно, и это страшно. А потом трудно снова заснуть.
     -- А у тебя эти призраки часто бывают?
     --  Нет, у меня сон крепкий. Но Пегги Блю  - я слышу, как она кричит по
ночам. Мне бы хотелось ее защитить.
     -- Скажи ей об этом.
     --  В  общем-то, я вряд ли смог бы ее защитить,  потому что ночью мы не
должны выходить из своих комнат. Такие тут правила.
     -- Разве призракам правила известны? Нет. Конечно же, нет.  Так схитри:
если они услышат, как ты  говоришь Пегги Блю, что будешь охранять ее от них,
они не осмелятся больше сюда явиться.
     -- Но я... но я...
     -- Тебе сколько лет, Оскар?
     -- Уж и не знаю. Который час?
     -- Десять часов. Тебе скоро пятнадцать. Не кажется ли тебе, что пора бы
стать смелее в своих чувствах? В половине одиннадцатого я решился и дошел до
комнаты, дверь которой была открыта.
     -- Пегги, привет, это Оскар.
     Она лежала на  своей  кровати  и  была похожа на Белоснежку в  ожидании
принца, когда все эти мерзкие гномы считают ее  мертвой, на  Белоснежку, как
на  фотографиях  снега,  когда  снег  кажется  не  белым,  а  голубым.   Она
повернулась ко мне,  и я спросил себя,  принимает  она меня за принца или за
одного  из гномов.  Сам-то  я склонился  бы к гному по  причине моего лысого
черепа, но она  ничего  не сказала, и именно это было замечательно  в  Пегги
Блю: они никогда ничего не говорила, и все сохраняло таинственность.
     -- Я  пришел тебе сказать, что, начиная с сегодняшнего вечера и  во все
следующие вечера, я, если ты захочешь, буду стоять  на страже у твоей двери,
чтобы  защитить  тебя  от призраков.  Она  взглянула на  меня, и  ресницы ее
дрогнули. Было впечатление, как при замедленной съемке, что  воздух сделался
более воздушным, а молчание более  молчаливым, что я  двигаюсь в воде, и что
все  меняется,  когда  приближаешься к ее постели, озаренной светом,  идущим
неизвестно откуда.
     --  Постой,  постой,  Лысый:  Пегги  буду охранять  я!  В  проеме двери
появился  Попкорн,  вернее,  он  заполнил собой  проем  двери. Я  вздрогнул.
Конечно,  его охрана  будет  надежнее:  ни одному  призраку  в  дверь уже не
протиснуться. Попкорн подмигнул Пегги.
     -- Эй, Пегги! Мы ведь с тобой друзья, правда? Пегги смотрела в потолок.
Попкорн принял это за знак согласия и вытолкнул меня из комнаты.
     -- Если тебе нужна девочка, возьми Сандрину. Тут охота запрещена.
     -- По какому праву?
     -- По  праву  первенства: я пришел  раньше.  Если ты  недоволен,  будем
драться.
     -- В результате я очень доволен.
     Я немного устал и пошел посидеть в зале для игр. Сандрина оказалась как
раз там.  Как и у меня, у нее -- лейкемия, но ей лечение как будто помогает.
Ее прозвали Китаянкой из-за черного парика с  блестящими прямыми волосами  и
челкой. Она смотрит на меня и раздувает шар из жевательной резинки.
     -- Можешь меня поцеловать, если хочешь.
     -- Зачем? Мало тебе жвачки?
     -- Тупица, ты, небось, и не умеешь. Спорим, что ни разу не пробовал.
     -- Ну,  ты  меня  рассмешила. В пятнадцать лет  ни  разу не  пробовать!
Ошибаешься, смею тебя уверить.
     -- Тебе пятнадцать лет? - удивилась она. Я сверился с часами.
     -- Да, уже исполнилось.
     -- Я  всегда  мечтала, чтобы меня поцеловал взрослый,  пятнадцатилетний
мальчик.
     --  Конечно,  заманчиво,  --  отвечаю  я. И тут  она  делает немыслимую
гримасу,  вытянув  губы  вперед  (представляете  присоску,  расплющенную  на
стекле?), и я понимаю, что она ждет поцелуя. Обернувшись, я увидел,  что все
мои приятели за нами наблюдают. Все пути к отступлению отрезаны.  Надо  быть
мужчиной. Час пробил. Я подхожу и целую ее. Она цепляется за меня  руками, я
никак  не  могу вырваться,  рот  совершенно  мокрый,  и  вдруг, без  всякого
предупреждения она влепила мне свою жвачку.  От неожиданности проглатываю ее
целиком. Я  в ярости.  Как раз в этот момент кто-то  похлопал меня по спине.
Беда никогда не приходит одна: родители. Было воскресенье, я совсем забыл!
     -- Познакомишь нас со своей подружкой, Оскар?
     -- Она мне не подружка.
     -- Но все же ты можешь нам ее представить?
     -- Сандрина. Мои родители. Сандрина.
     --  Очень  рада  с  вами познакомиться,  говорит  Китаянка  медоточивым
голосом. Я бы мог ее удавить.
     -- Хочешь, чтобы Сандрина пошла с нами к тебе в комнату?
     -- Нет, Сандрина останется здесь. Вернувшись к себе в комнату, я понял,
что  устал,   и  немного  вздремнул.  Все  равно  мне  не  хотелось  с  ними
разговаривать. Когда  проснулся, они, конечно,  стали дарить  мне подарки. С
тех пор, как я в больнице, родителям беседы со  мною  -- в тягость,  поэтому
они приносят мне подарки,  и все послеобеденное загубленное время  уходит на
чтение  правил  игры и способов употребления. Отец  мой  неутомим  в  чтении
всякого рода пояснений:  даже  если они написаны  по-турецки или по-японски,
его  не  смутишь,  он обращается к  схемам и  чертежам. Он  чемпион  мира по
испорченным воскресеньям. Сегодня он принес проигрыватель. И тут,  даже если
бы мне этого и хотелось, я не смог ничего возразить.
     -- Вы вчера не приходили?
     --  Вчера? С  чего  ты  взял? Мы можем только  в воскресенье. Почему ты
спрашиваешь?
     -- Вашу машину видели на стоянке.
     -- На свете не один красный джип. Одинаковых машин много.
     --  Ну  да! Как  не  родные. Какая  жалость! И  тут  я их сделал.  Взял
проигрыватель   и   прямо  при  них  два  раза  подряд  прослушал  пластинку
"Щелкунчика" целиком. Два часа они не смогли промолвить  ни  слова. Так им и
надо.
     -- Тебе нравится?

Дорогой Бог,
     сегодня  мне  между  сорока  и  пятьюдесятью,  и  я делаю  одни  только
глупости.
     Рассказываю  быстро, потому что большего все это не заслуживает.  Пегги
Блю  поживает  неплохо,  но Китаянка,  подосланная  Попкорном,  который меня
теперь не выносит, насплетничала Пегги, что я целовал ее в губы. Из-за этого
Пегги сказала  мне, что  между  нами  все  кончено. Я возражал, говорил, что
Китаянка  -- это ошибка молодости, что все это было  до  Пегги, и что она не
может заставить меня платить за прошлое  ценою всей моей  жизни. Но она была
неумолима.  Они  с Китаянкой даже  подружились,  чтобы  меня разозлить, и  я
слышал, как они вместе хохотали. И  тогда  я позволил Бригитте, трехмесячной
собачке, которая ко всем ластится, и это нормально, потому  что щенки всегда
ласковые,  я  позволил  ей,  когда  она  утром  пришла  ко  мне  в   комнату
поздороваться, вылизать меня с ног до головы. Как же она была счастлива! Как
безумная! Как  будто устроила хозяину настоящий праздник. Беда  в том, что в
это  время Эйнштейн  оказался в коридоре. Может, в мозгу у него и вода, но с
глазами все в порядке. Он все  видел и рассказал Пегги с Китаянкой. И теперь
весь этаж обзывает меня распутным гулякой, хотя я даже из комнаты не выхожу.
     -- Уж и не знаю, что на меня нашло, Розовая мама, с этой Бригиттой...
     -- Бес  в ребро, Оскар. Мужчины все такие от сорока до  пятидесяти, они
уверены  в  себе, они пытаются понять, могут ли  нравиться  другим женщинам,
кроме той, которую любят.
     -- Ладно, пусть я нормальный, как все, но, наверное, и дурак тоже, а?
     -- Ты -- абсолютно нормальный.
     -- Что мне теперь делать?
     -- Ты кого любишь?
     -- Пегги и только Пегги.
     --  Так  скажи  ей  об  этом.  Первый брак  всегда очень хрупкий, легко
ломается, но надо биться за его сохранение, если он удачный.
     Завтра Рождество, Господи. Никогда я не  осознавал, что это день твоего
рождения. Сделай так, чтобы я помирился  с Пегги, потому что, уж и не  знаю,
по причине ли нашей ссоры, но мне сейчас страшно грустно, и никакой бодрости
духа не осталось.
     До завтра, целую, Оскар
     Р.S. Теперь, когда мы стали друзьями, скажи, что  подарить тебе на твой
день рождения?

     Дорогой Бог,
     в восемь часов утра я  сказал Пегги Блю,  что люблю ее,  никого,  кроме
нее, не  любил  и  не  представляю  своей жизни  без  нее. Она расплакалась,
призналась, что я причинил ей большое горе, потому что она тоже любит только
меня, да и никого другого ей бы найти не удалось, особенно теперь, когда она
порозовела. Потом,  это любопытно, мы  стали рыдать вместе, но это было  так
приятно. Так классно  жить  в браке! Особенно после пятидесяти, когда позади
множество испытаний. Когда часы пробили десять, я по-настоящему осознал, что
нынче Рождество, что я не смогу остаться с Пегги, потому что  сейчас к ней в
комнату  явится ее  семья --  братья, дядья, племянники,  кузены  -- , а мне
предстоит  терпеть  моих  родителей. Что они  подарят  мне сегодня? Пазл  из
восемнадцати тысяч  частей? Книги  на курдском  языке? Очередную коробку  со
способами употребления? Мой портрет тех времен,  когда я был еще здоров?  От
двух подобных кретинов с куриными  мозгами всякой опасности можно ожидать, с
ними всего следует бояться, и ясно лишь одно: день мне предстоит дурацкий. Я
принял решение очень быстро: устроил себе побег. Кое-какой обмен: игрушки --
Эйнштейну,  перину  --  Копченому  салу,  конфеты  --  Попкорну.   Кое-какие
результаты   наблюдений:   Розовая  мама  перед  уходом  всегда   заходит  в
раздевалку. Кое-какие предположения: мои родители  до двенадцати не приедут.
Все прошло  гладко: в  одиннадцать  тридцать Розовая  мама меня расцеловала,
пожелав  счастливого Рождества с  родителями,  и  спустилась  в  гардероб. Я
свистнул.  Попкорн,  Эйнштейн и Копченое сало  быстро меня одели,  подняли и
донесли  до  колымаги   Розовой  мамы,  машины,  сделанной  явно  до   эпохи
автомобилей.  Попкорн, чрезвычайно  одаренный  по части  взламывания замков,
поскольку ему посчастливилось расти в неблагополучном квартале, легко открыл
заднюю дверь, и они  сгрузили меня на  пол между передним и задним сидением.
Потом, никем не  замеченные,  все трое вернулись в здание.  Спустя  какое-то
время,  впрочем, не так скоро, в машину села  Розовая мама. Мотор  фыркал  и
чихал раз  пятнадцать-двадцать,  прежде  чем она  его завела, и, наконец, мы
отправились  на этом адском поезде. Эти  доавтомобильные  машины  --  просто
чудо, от них такой грохот, что  кажется, будто едешь  с большой скоростью, а
подпрыгиваешь так,  словно пришел  на  деревенскую  ярмарку. Проблема была в
том,  что  Розовая мама  научилась водить  машину с помощью друга-каскадера:
светофоры, тротуары, движение по кругу --  все  ей было нипочем,  и время от
времени  тачка  просто  взлетала  в  воздух.  В  кабине пилота не  все  было
спокойно, она часто  сигналила,  а используемый  ею  лексикон  щедро  служил
обогащению моего: она жонглировала  самыми ужасными словами, чтобы  досадить
врагам, то и дело встречающимся  на ее пути, и я снова заметил для себя, что
кетч  --  отличная  школа жизни. Я предполагал, что вскочу  и  заору  "Куку,
Розовая мама", когда мы приедем, но гонка с препятствиями была такой долгой,
что я по дороге заснул. Как бы то ни было, проснулся я в темноте, в холоде и
в тишине, обнаружив,  что лежу  в  одиночестве на мокром  коврике.  Тут  я в
первый  раз подумал, что,  возможно, сделал глупость. Я вышел из машины, и в
это время пошел  снег. Надо сказать, что это было не так приятно, как "Вальс
снежинок" в "Щелкунчике". Зубы отстукивали сами собой,  помимо  моей воли. Я
увидел большой освещенный дом. Пошел к нему. Мне было плохо. Чтобы позвонить
в звонок, пришлось прыгнуть так высоко, что я растянулся на подстилке. Там и
нашла меня Розовая мама. -- Но...но... -- пыталась она что-то сказать. Потом
склонилась надо мной и прошептала:
     -- Милый ты мой.
     И  тогда  я подумал, что,  возможно, и не сделал  глупости. Она отнесла
меня в гостиную,  где стояла и мигала огнями большая елка. Я очень удивился,
увидев, как красиво было в доме Розовой мамы. Она согрела меня у огня, и  мы
выпили  горячего шоколада.  Я догадывался, что она хочет удостовериться, что
со мной все в порядке, прежде чем меня отругать. Поэтому я старался продлить
время, пока приду в себя, не  так уж и нарочито, кстати,  поскольку  к этому
моменту я ужасно устал.
     -- В  больнице  все тебя  ищут, Оскар.  Настоящее смятение на поле боя.
Родители в отчаянии, они заявили в полицию.
     -- От них и этого можно  ждать. Если они  настолько  глупы, что думают,
будто в наручниках я стану любить их больше...
     -- В чем ты их обвиняешь?
     -- Они меня боятся. Не осмеливаются со мной разговаривать. И чем меньше
осмеливаются,  тем боль-ше  я кажусь себе чудовищем. Почему я навожу  на них
такой ужас? Разве я так уж безобразен? От меня воняет? Я сделался идиотом, и
сам этого не понимаю?
     -- Они боятся не тебя, Оскар. Они боятся болезни.
     --  Моя болезнь --  часть меня  самого. Они  не должны вести себя иначе
из-за моей  болезни.  Или получается, что они  могут  любить лишь  здорового
Оскара?
     -- Они любят тебя, Оскар. Они мне сказали.
     -- Вы с ними разговаривали?
     -- Да.  Они  очень ревнуют  тебя ко  мне.  Нет,  не ревнуют, печалятся.
Печалятся  потому, что у них нет с тобой такого же  взаимопонимания. Я пожал
плечами, но гнев  мой чуть  утих. Розовая мама  сделала  мне  еще одну чашку
горячего шоколада.
     --  Знаешь,  Оскар, однажды ты умрешь.  Но ведь  и  твои  родители тоже
умрут.
     Меня удивило сказанное. Я никогда об этом не думал.
     -- Да, они тоже умрут.  Совсем одни. И с  ужасными угрызениями совести,
оттого что не смогли  помириться с  единственным  ребенком по  имени  Оскар,
которого они обожали.
     -- Не говорите так, Розовая мама, вы меня вгоняете в тоску.
     -- Подумай  о  них, Оскар. Ты понял,  что скоро  умрешь,  потому что ты
очень умный  мальчик. Но ты не понял, что умрешь не ты один. Умирают все.  И
твои родители. И я в назначенный день.
     -- Да. Но все же я прохожу первым.
     --  Верно, ты проходишь первым. Но разве тот факт, что ты идешь первым,
дает тебе дополнительные права? Право забывать о других, например?
     --  Я  все  понял,  Розовая  мама. Позвоните  им.  Вот  тебе,  Господи,
продолжение, в  общих чертах,  потому что рука  устает  писать. Розовая мама
связалась  с  больницей,  которая  связалась  с  моими  родителями,  которые
приехали к Розовой маме, и мы отпраздновали Рождество вместе. Когда приехали
мои родители, я сказал им:
     -- Простите меня, я забыл, что вы тоже однажды умрете.
     Может, эта фраза  их раскрепостила, не знаю, но только  они снова стали
прежними, и мы  провели прекрасную рождественскую  ночь.  На  десерт Розовая
мама  захотела  посмотреть  по телевизору праздничную службу и записанный на
кассете матч по кетчу.  Она сказала,  что вот уже много лет она перед мессой
смотрит  какой-нибудь  матч,  чтобы  поставить себя  на  ноги; это привычка,
которая ей  доставляет удовольствие. В результате мы все  смотрели поединок,
который она  выбрала  на сей раз.  Было классно. Мефиста против Жанны д'Арк.
Купальник  против  кирасы!  Славные бабенки!  Как сказал папа, который  стал
совершенно   красным;  кажется,  ему   очень  понравился  кетч.   Количество
нанесенных ими ударов по лицу невообразимо. В подобной битве я бы уже тысячу
раз умер. Вопрос тренированности, --  сказала мне Розовая  мама.  Чем больше
ударов по лицу ты получаешь, тем больше ты можешь получать их впредь. Всегда
надо надеяться на лучшее. В результате победила Жанна д'Арк, хотя поначалу в
ее победу трудно было поверить: тебе, наверное, это приятно. Кстати,  с днем
рождения тебя,  Господи.  Розовая мама, которая уложила меня спать в постель
своего старшего сына  --  он ветеринар в  Конго,  лечит слонов -- подсказала
мне, что  мое  примирение  с  родителями  --  хороший подарок  тебе  на день
рождения.  Честно говоря, я-то считаю, что это  подарка не заменяет,  но раз
Розовая мама, старая твоя подружка, так говорит...
     До завтра, целую, Оскар
     Р.S.  Забыл сказать  желание: пусть  мои  родители  всегда  будут,  как
сегодня. И  я  тоже.  Это  было замечательное  Рождество,  особенно поединок
Мефисты с Жанной. Прости, но мессу я не посмотрел, выключил раньше.

     Дорогой Бог,
     мне минуло шестьдесят,  и я  плачу по  счетам  за все  допущенные вчера
вечером злоупотребления.  Не в очень  хорошей  форме  я сегодня.  К  себе  в
больницу  я вернулся с удовольствием. К старости оно всегда так, путешествия
уже не радуют.  Желания отсюда уходить больше  нет. Чего я  не успел сказать
тебе во вчерашнем письме, так это о статуэтке  Пегги  Блю, которую я  увидел
вчера  в  доме  Розовой  мамы  на полочке,  над  лестницей.  Клянусь тебе. В
точности она,  из  гипса,  одежда  и  кожа  -- голубого  цвета. Розовая мама
считает, что это Дева Мария, твоя мать, как я понял, и объект поклонения для
нескольких поколений, живших в этом доме. Она согласилась подарить статуэтку
мне. Я поставил ее на столик  у изголовья. В любом случае она вернется потом
к  Розовой маме, раз  я ее  усыновил. Пегги Блю  чувствует  себя лучше.  Она
приезжала в  кресле ко мне с визитом. В  статуэтке она себя не узнала, но мы
прекрасно провели вместе время. Слушали "Щелкунчика", взявшись  за руки, что
напомнило нам прекрасное прошлое.  Не стану продолжать  дольше,  потому  что
ручка, пожалуй, тяжеловата.  Здесь все болеют,  даже доктор  Дюссельдорф  --
из-за шоколада, гусиного паштета,  жареных  каштанов и  шампанского, которым
родители в массовом порядке угощали лечащий персонал. Мне бы очень хотелось,
чтобы ты ко мне пришел.
     Целую, до завтра, Оскар

     Дорогой Бог,
     сегодня  мне  между  семьюдесятью и восьмьюдесятью,  и  я  много  о чем
передумал. Во-первых, я использовал рождественский подарок Розовой мамы.  Не
знаю, говорил  ли  я тебе о нем? Это  растение из  Сахары, которое  всю свою
жизнь  проживает  в один-единственный  день.  Стоит  только  зернышко полить
водой, как оно  дает побег и почки, потом листья, у него появляется цветок и
сразу  же -- семена, и  вот  уже растение увядает, сморщивается и -- хоп! --
вечером все уже кончено. Подарок просто гениальный, спасибо тебе, что ты его
изобрел. Сегодня утром, в семь часов мы его полили -- я, Розовая  мама и мои
родители,  не помню,  сказал я  тебе  или  нет,  что родители живут теперь у
Розовой  дамы,  от  нее сюда ближе -- и  я смог  проследить  всю  его жизнь.
Правда, растение довольно хилое и цветочек -- жалкий, уж с баобабом никак не
сравнится,  но  оно  мужественно  проделало свою  работу на наших глазах,  в
течение одного дня, без остановок. Как настоящее, большое растение. С  Пегги
Блю  мы  долго  читали  медицинский  словарь.  Это  ее  любимая  книга.  Она
увлекается болезнями  и все время задает  себе вопрос,  с  какими из них  ей
придется  еще  встретиться.  А  я  посмотрел  на  те  слова,  которые   меня
интересуют: "Жизнь", "Смерть", "Вера", "Бог". Хочешь верь, хочешь нет, но их
там  не  было! Заметь, что одно  это означает, что  ни жизнь,  ни смерть, ни
вера, ни ты -- не  болезни. Новость,  скорее хорошая. Но ведь  в  достаточно
серьезной книге должны же быть ответы на самые серьезные вопросы, а?
     -- Розовая  мама, мне  кажется, в  медицинском  словаре  имеются только
частные  случаи,  проблемы,  с которыми  может  встретиться  тот  или другой
человек. Но нет того, что касается всех -- Жизнь, Смерть, Вера, Бог.
     --  Наверное, лучше было бы  взять философский словарь,  Оскар. Однако,
если даже  ты  найдешь в нем понятия, которые ищешь, тебя  скорее всего ждет
разочарование: ответов и толкований множество, и они разные.
     -- Как такое может быть?
     -- Самые интересные вопросы остаются вопросами. В них содержится тайна.
К   каждому   ответу  следует  всегда   добавлять  "возможно".  Только  мало
значительные вопросы имеют окончательные ответы.
     -- Вы хотите сказать, что у "Жизни" нет решения?
     --   Я  хочу  сказать,   что  у  "Жизни"  --  множество   решений,   а,
следовательно, нет единого решения.
     -- А я  думаю,  Розовая мама, что  единственное решение у жизни --  это
жить.
     Зашел к нам доктор Дюссельдорф. Он по-прежнему похож на побитую собаку,
что в сочетании  с  огромными черными  бровями делает  его внешность  весьма
выразительной.
     -- А вы причесываете брови, доктор Дюссельдорф? -- спросил я.
     Он огляделся  в  изумлении, как будто  спрашивал у Розовой мамы, у моих
родителей, не ослышался ли он. Кончилось тем, что он ответил "да" сдавленным
голосом.
     -- Смените  выражение  лица,  доктор  Дюссельдорф.  Послушайте, я  буду
говорить абсолютно  откровенно,  потому  что  я  всегда был исполнительным в
отношении лекарств, а  вы были безупречны по отношению  к  болезни. Оставьте
ваши виноватые интонации. Не ваша вина, если вы должны сообщать людям дурные
вести  о  болезнях  с  латинскими названиями  и  о  невозможности исцеления.
Расслабьтесь,  сгоните  заботу с  лица.  Вы не Бог-отец.  Не  вы  управляете
природой. Вы только ремонтируете. Отрешитесь, умерьте напряжение,  не берите
на  себя  больше,  чем  можете  взять,  иначе  вы долго  на  вашем  месте не
протянете.  Посмотрите на себя. Слушая меня, доктор  Дюссельдорф разинул рот
так, словно должен проглотить яйцо.  Потом он  улыбнулся настоящей улыбкой и
меня поцеловал.
     -- Ты прав, Оскар. Спасибо, что мне это сказал.
     -- Не за что, доктор. К вашим услугам. Заходите, когда захотите.
     Вот,  Господи.  Зато  твоего   визита  я  продолжаю  ждать.  Приди.  Не
сомневайся. Заходи, даже если у меня  будет  народ  в это время. Я,  правда,
буду очень рад.
     До завтра, целую, Оскар

     Дорогой Бог,
     Пегги Блю уехала. Вернулась к себе домой, к родителям.  Я  не  идиот, и
знаю, что никогда больше ее не увижу. Не стану больше писать, потому что мне
очень  грустно. Мы вместе  прожили целую жизнь, Пегги и я, а теперь я совсем
один, лысый, в старческом слабоумии  и уставший лежать  в своей кровати. Как
отвратительна старость.
     Сегодня я больше не люблю тебя.
     Оскар

     Дорогой Бог,
     благодарю за  то, что ты пришел. Ты  точно выбрал момент, потому что со
мной не все благополучно. Возможно, ты обиделся на  мое вчерашнее  письмо...
Когда  я проснулся, то подумал, что мне уже девяносто лет, и повернул голову
к окошку -- посмотреть на снег. И тогда я угадал, что ты  пришел. Было утро.
Я  был один на  Земле. Было так рано,  что птицы  еще спали,  и  даже ночная
сиделка  мадам  Дюкрю давала храпока.  Ты же  пытался устроить рассвет. Тебе
было  трудно,  но  ты настаивал.  Небо бледнело. Ты вдувал в  воздух  белое,
серое, голубое, заталкивал ночь, возвращал мир к жизни. И не прекращал ни на
минуту. И тогда я понял разницу между тобой и нами: ты парень неутомимый! Ты
не устаешь. Всегда за работой! И вот вам день! И вот вам ночь! Теперь весна!
Теперь зима! А вот Пегги Блю! А вот Оскар! И Розовая мама! Какое здоровье! Я
понял, что ты  здесь. Что ты раскрыл  мне  свой секрет: смотри всегда на мир
так, будто это  в первый  раз. Тогда я  последовал  твоему совету и приложил
старание. Впервые. Я  созерцал  свет,  краски, деревья,  птиц,  животных.  Я
ощущал воздух ноздрями, я  вдыхал его.  Слышал голоса в  коридоре, как будто
под  сводами  собора. Чувствовал,  что  живу.  И  дрожал от  чистой радости.
Счастье бытия. Я был восхищен.  Спасибо, Господи,  что  сделал это для меня.
Мне  казалось,  ты  взял  меня  за  руку  и ведешь в самое  сердце тайны  --
созерцать тайну. Благодарю.
     До завтра,  целую, ОскарР.5. Мое желание: можешь  ли  ты сделать то  же
самое (взглянуть, как в первый раз) для моих родителей? Розовая мама, думаю,
через это уже прошла.  А  вот для Пегги тоже хотелось бы, если у  тебя будет
время.

     Дорогой Бог,
     мне  стукнуло  сто.  Я  много сплю,  но чувствую  себя  хорошо. Пытался
объяснить   родителям,   что   жизнь  --   странный  дар.   Вначале  мы  его
переоцениваем:   думаем,   что   получили  в   вечное   пользование.   Затем
недооцениваем, находя жизнь слишком  короткой и несовершенной, и чуть  ли не
готовы от нее отказаться.  Наконец, осознаем,  что это  был вовсе не  дар, а
только кредит. И тогда пытаемся его заслужить. Мне сто лет, и я  знаю, о чем
говорю. Чем ты старше, тем лучше должен быть твой вкус, чтобы оценить жизнь.
Ты  должен  сделаться  рафинированным,  артистичным.   Любой  кретин   может
наслаждаться  жизнью в десять  или  в двадцать лет,  но в сто лет,  когда  и
двигаться  уже не можешь,  необходимо использовать  свой интеллект. Не знаю,
убедил ли я их.
     Навести их. Работа окончена. Я немного устал. До завтра, целую,
     Оскар

     Дорогой Бог,
     сто десять лет. Уж очень много. Думаю, что начинаю умирать.
     Оскар

     Дорогой Бог,
     мальчик  умер. Теперь я по-прежнему останусь Розовой дамой,  но никогда
больше не буду Розовой  мамой. Я была ею только для Оскара. Угас  за полчаса
сегодня утром, пока  мы с его родителями  отлучились, чтобы  выпить кофе. Он
сделал это без нас.  Думаю, специально выбрал момент, дабы нас пощадить. Как
будто хотел уберечь от горя  при виде его ухода. Фактически он дежурил возле
нас, а не мы возле него. У меня на сердце тяжело, у меня на душе тяжело. Там
живет  Оскар,  и  я  не могу его забыть.  Надо бы повременить со слезами  до
вечера, потому что я не хочу  сравнивать свою боль с неутолимой  печалью его
родителей. Спасибо, что  познакомил  меня с Оскаром. Благодаря  ему  я  была
забавной,  придумывала всякие  небылицы,  оказалась даже знатоком  кетча. Он
помог  мне верить в тебя. Я  полна любви, она сжигает  меня, он  столько дал
мне, что этого хватит на многие годы вперед.
     До скорого, Розовая мама
     Р.S.  В  последние три дня Оскар вывесил  плакат над своим  столиком  в
изголовье. Думаю,  он касается тебя. Там было написано:  "Только  Богу  дано
право меня разбудить".

     2002 год

Знаешь, что такое нежность?

Нежность – это когда ты раскрываешься во сне,
а любимый человек раз за разом тебя накрывает
и обнимает, прижимая к себе, чтоб согреть…

Нежность – это не кофе в постель,
и не “я тебя люблю” после секса,
не завтраки-обеды-ужины,
не большие зарплаты, не рука,
открывающая твою дверь машины
и не походы в кино, не вопросы “как дела?”...

Нежность – это незаметное сплетение
пальцев, это когда при встрече люди
замирают на секунду, обнявшись…

Нежность – это солнышко в твоих глазах,
когда ты смотришь на меня спящую…

Нежность – это мой вдох и твой выдох...

Нежность – это кончик пальца,
притрагивающийся к носу...

Нежность – это сила любви, но
нежность – это не сюсюканье...

Нежность – лучшее доказательство
любви, чем любые клятвы...

Нежность – это не слабость, нежность -
это мужество.Только сильный человек
не испугается обнажить свое
сердце и показать свою нежность...

Нежность – это маленький комочек в
солнечном сплетении, который иногда
не дает тебе дышать...

Нежность – это не слова...
Это дыхание в одном ритме...

Нежность – это когда твои мысли и мои
переплетаются и не существуют порознь...

Нежность – это фото, на которое
смотришь, тихо улыбаясь...

Нежность – это ощущение тебя на
кончиках пальцев, даже если ты далеко...

Нежность – это когда я беру твое лицо в
ладони целуя тебя,или просто обнимаю,
прижимая к себе все крепче,и пытаясь
соскучившимися по тебе руками
почувствовать тебя всего сразу...

Нежность – это когда я подбираю с
пола разбросанные вещи и улыбаясь,
кладу их на место...

Нежность – это задумчивая улыбка
в глазах, когда я думаю о тебе...

Нежность – это осознание, что есть то
место, где тебя всегда так ждут с
любовью и с теплотой, немножко с
грустью, потому, что всем ведь грустно,
когда любимых рядом нет...

И их всегда так ждут...Ждут на минуту....
Ждут на секунду...Ждут на неделю....
Ждут на всю жизнь...

Ждут, чтоб сказать им – нежность...

Ждут, чтоб просто улыбнуться и
подарить тепло...

А если их рядом нет...то просто...ждут.
ВСЕГДА…

А, может, попробовать?...
Мы никогда не можем знать, что произойдет завтра. Мы даже не можем с уверенностью сказать, что будет через час. Ведь в любую минуту в нашей жизни может случиться что-то необычное, какой-то переломный момент или попросту появится человек, который сведет нас с ума…
Возможно, это не то, о чем мы мечтали; возможно, он очень далек от нашего идеала. Но разве мы в силах управлять чувствами, что так предательски нас выдают? Нет. Что мы делаем в этот момент? Мы делаем то, что принято делать, боясь общественного мнения, боясь быть непонятыми, пугаясь насмешек. Но, похоже, мы забываем, что наше счастье только в наших руках, а чужие принципы, построенные кем-то неизвестным, заставляют нас быть другими. Почему бы не переступить через себя? Чего стоит побороться за свои чувства, пытаясь добиться взаимности? Снова страх? Неизвестность пугает… Но что лучше? Бояться и прятаться в собственном панцире, зная наперед, что нас ждет в таком случае, или попытаться что-то изменить? Попробуйте дать ответ на этот вопрос, прислушиваясь к самому себе.
Споткнулись? Упали? Вас отвергают? Или просто не понимают? Продолжайте идти дальше. Никто и не говорил, что путь будет легким. Считаете, что уже нет сил? Просто обернитесь назад… Неужели, все проделанное было зря?
Научитесь слушать свое сердце, ведь оно точно знает, что нужно НАМ, а не общественным принципам.
Просто попытайтесь начать свой день со слов: «А, может, попробовать?». Кто знает, возможно, именно эти слова помогут вам что-то осознать. А, может, вы просто найдете свое счастье…

(с)

Время не лечит…

Лечит алкоголь и случайные знакомства, лечат секунды, проведённые с кем-то другим. Лечат длинные улочки, огромные очки, за которыми не видно усталых глаз, и фотографии на жёстком диске.

Лечат мечты о лете, о новой жизни, и… перед сном о ком-то близком и важном.

Лечат невольные восхищенные взгляды незнакомцев… улыбки друзей, глядя на которые, нельзя не улыбнуться в ответ… первые подснежники, которые пробиваются сквозь снег, и говорят нам, что раз они смогли противостоять зиме, сможем и мы противостоять холоду души и морозам в сердце…

Лечат счастливые моменты…когда счастье совсем нежданное, с привкусом вины перед кем-то… кого давно уже нет в нашем сердце и в нашей жизни…

Лечит новая любовь… придя как всегда внезапно… оглушив нас своей свежестью и неповторимостью… и снова хочется жить…переживать счастливую весну….долгие вечера тишины… едва заметных улыбок…недоговоренности… забытых эмоций и чувств… разговоров ни о чем, и вместе с тем обо всем самом важном.

Лечат давно утраченные и заново обретенные мгновения, где есть просто детская радость…ожидание простого чуда…

А время… Время не лечит… Время идёт мимо… само по себе оно ничего не меняет…

(c)

На улице идет дождь. Не моросит. Но и не строит из себя ливень. Он просто идет. Идет по крышам, по пустым скамейкам, по асфальту, по зонтикам, по листьям, по крышам машин, ну вообщем идет везде, где ему хочется и куда можно зайти.

По улице идет Он. На нем костюм и туфли от знаменитых Кутюрье, над головой огромный черный зонт, в руке красивый кожаный портфель. Идет… ругая лужи, которые могут навредить его туфлям; ругая дождь за то, что приходится нести этот здоровенный зонт, вместо того, чтобы свободной рукой почесать себе переносицу; ругая центр города за то, что негде припарковать машину, и до намеченной цели приходится идти пешком; ругая себя за то, что чувствует себя несчастным.

На встречу Ему идет Она. Босоножки промокли. Зонт оставлен дома. Прическа уже никуда не годится. Идет… шлепая по лужам в свое удовольствие. Она поднимает лицо к небу и радуется каждой капле, упавшей на ее лицо. С ее волос стекают щекотные струйки воды, и Она смеется. Она подставляет пустые ладошки под падающие капли и напевает какой-то не замысловатый мотив. Она чувствует себя счастливой.

Они проходят мимо друг друга и…

“Красивый, наверное, счастливый” - думает Она.

“Промокшая, несчастная, “сумасшедшая” - думает Он.

Как часто у нас складывается неверное мнение о человеке.

(с)

Время как сквозь пальцы песок. Чем больше сжимаешь ладонь, тем быстрее оно, песчинка за песчинкой развеивается по ветру. Мы пытаемся остановить его, пытаемся удержать , оставить все как есть, крепко-крепко сжать в кулак те малости, которые у нас есть. Боимся отпустить, боимся потерять, боимся проиграть. Мы держим в руках чужие руки, чужие судьбы, бережем трепетно то, что нам кажется чувствами.
Месяц за месяцем, год за годом, мы будем убеждать себя, что это все конечно же судьба, что стоит только ждать, терпеливо ждать счастья… Мы не заметим, как жизнь пролетит мимо. Мы утопим ее в повседневных заботах и равнодушных объятиях. А что потом? Потом ничего не будет. Кроме воспоминаний об ушедшем времени, но они как старые фотографии, ничего не изменят. Сделают только больно.
Запомните, никто и никогда не оценит жертву, сколь велика она бы не была. И пока мы так «хранили песок - тратили время», его не осталось нисколечко. А ведь могли брать, строить замки из новых возможностей… Ни для того, кого так старались удержать напрасно, а для себя…
Отпускайте без сожаления. Любите без обладания. Не живите впустую...

(с)

Я закрываю глаза и слушаю...
Я слушаю этот мир. Звук его времени похож на то, когда руки подставлены под горный родник. Когда вода ударяется вначале о составленные лодочкой ладони, отскакивает от них, разбрасывая прозрачные искры, а потом, слегка успокоившись, принимает твою игру в маленькое ручное озеро. Этот звук журчащий, звонкий, в нем нет усталости. В нем проскакивают задорные нотки бесшабашности. Это мелодия переливов струнных, это мелодия легкости. В этом звуке слышится молодость мира.
Я слушаю людей. Звук этот похож на то, как сквозь пальцы течет песок. Кажется, что у этого процесса только один звук - шуршащий, но это не так. Если прислушаться, то это будет похоже на симфонию сложенную из ударов песчинок друг об друга, у каждого удара свой звук, своя неповторимая тональность.Главная мелодия построенная на силе ударных, так, нас завораживает рокот атабаке и вторящих ему ударов и хлопков африканского племени. Кажется этот рокот пробуждает в нас звериную сущность и напоминает нам, кем мы когда-то были. А потом рокот переходит в партию бонго, в горячую энергетику жаркого кубинского солнца. И вдруг, все обрывается спокойным и затихающим ударом гонга, это последняя песчинка человеческой жизни скатилась с ладоней. А так... они просто шуршат по рукам и утекают очень быстро. Поэтому этот последний звук такой нужный и слегка грустный. Он венчает конец.
Я слушаю тебя. Этот звук похож на ночь. Нет, он совсем не темный. Просто... просто он всегда разный. В нем и шум ветра в ветвях старого дуба, и звон золотой цепи, потревоженной кошачьими лапами. В нем разговор травы, едва уловимый и шепчущий. В нем внезапные крики, не иначе как мудрый филин проснулся на свой поздний завтрак. В нем тревожный вой серого волка, поющего луне об увлекательной игре в стае. В нем легкий шум реки, то плес от взбрыкнувшей русалки, то неспешные удары запертой в русле силы о брег. В нем потрескивание угасающего костра того, который дает надежду на защиту от тьмы. В нем звук урчания кота Баюна, рассказывающего очередную правдивую сказку. В нем я...
Я закрываю глаза и слушаю...

© Антон Ака Баюн Анатольевич

Люди уходят тихо, почти неслышно. Просто кому-то ты
перестал быть ближним, просто кому-то стал ты излишне важным, чтобы к
тебе привыкнуть, и потерять однажды. Люди уходят. То от скандальной
пыли, то от того, что когда-то они любили... То от того, что так важно
им до сих пор. Люди уходят, как будто другим в укор, словно сказать
пытаются, как не надо.

Только у каждого - свой показатель правды, индекс терпения, степень
"пошло все к черту...", свой человечек в памяти перечеркнут... Так что
не видят. Не знают чужих ошибок.

А за закрытой дверью тихо стучат часы. В каждом из вновь ушедших - встроенные весы. Боль перевесила снова запас улыбок.

Люди уходят. Медленно по ступеням, снова с седьмого* на первый. Опять на
дно. Думать о прошлом, скучать и цедить вино, мысленно каяться, падая
на колени... Это так глупо, что надо бы перестать, вдруг задержаться,
пусть даже у самой двери, вспомнить, что было - и снова себе поверить.
Взвесить все тезво - и только потом решать.

Люди уходят. Тихо. Почти неслышно. Просто кому-то ты перестал быть
ближним, просто кому-то стал ты излишне важным, чтобы к тебе привыкнуть,
и потерять однажды... В каждом печать незаконченной им войны. Люди
уходят, чтоб возвращаться в сны.

© Copyright: Анна Кулик, 2011